Перебеги меня. Современная проза - Александр Цыганов
– Говорю же. – Виктор сел на тумбочку, разулся и так и остался сидеть – в расстегнутой куртке с испачканным блевотиной рукавом, с ключами в руке. – Это девушка, Виктория. Как бы тебе объяснить… Мы давно знакомы, еще со школы…
– Стоп! – Лера встала, на цыпочках подошла к дивану, склонилась над спящей. Потом вернулась, – Ясно. Как я понимаю, ещё с её школы, а не с твоей.
– Ну, да… Я помнишь, четыре года назад еще носился по всяким местам. Бездарь, пытался сам книжки свои другим таскать, чего-то кому-то объяснить. По библиотекам, форумам. Рассказывал, пересказывал… вел бесполезную общественную жизнь. «Видимость действий» – так я это называю. Однажды на какой-то выставке, вроде, я попал туда со своими книжками, я выступал вместе с начинающими художниками. Они о своём, а я потом – о своем. И как-то сплелось там всё. Картины, мои рассказы – ну те, которые первые. Мне понравились картины. Красивые были картины, спросил, кто автор, сказали – она, вот эта вот девочка. А ей понравились мои рассказы, она попросила почитать. Обменялись контактами, телефонами. Как-то потом так вышло, что у меня бессонница – смотрю, кто не спит, ей пишу. Она – мне. О жизни спросит – отвечаю, ну и хвастаемся тоже – она картинами, а я рассказами. Ничего такого!
– Ну канне-е-ешно! – Лера картинно повела плечами. – Три—четыре года? Автор «Скандальных хроник» и ничего такого?
– Ты что, читала? – Виктор удивлённо приподнялся с тумбочки.
– Нет! – Лера толкнула его обратно, – Я не читаю порнографию, я лишь изредка сплю с порнографом. Сядь! И сколько ей тогда было? Четырнадцать? Пятнадцать? Тебе что, захотелось славы Набокова? Или, прости меня, Господи – Пушкина с его Татьяной? Ты не Шекспир, Володя, ты – мудак! Что там хоть за картинка-то была? Первая?
– Море… – Виктор закрыл глаза и привалился к стене. – Там было море, которое нарисовал человек, ни разу в жизни его не видевший! Море из сказки, с красными отблесками и белыми облаками, взлетающими из глубины. Это было великолепно, я такого моря нигде больше не видел – ни на фотографиях, ни в музеях.
– Так! – Лера взяла ключи из Витиных рук и положила их на полку, – А как ты умудрился подсунуть ребенку свои рассказы, которые и взрослым-то читать… мягко говоря?
– Нет! – Виктор снова схватил с полки ключи и, надев кольцо на палец, стал ими звенеть – казалось, тихий ключевой звон его как-то успокаивает, умиротворяет, – Это же были ранние рассказы, совсем не те, что сейчас! Там была душа, была поэзия…
Слова про поэзию, видимо, оказались последней каплей, которой не хватало, чтобы пробить брешь в стене Лериного спокойствия. Следующее, что она сделала – это вежливо попросила его встать, а потом от души так врезала ему коленом в пах, что море осталось последним, что зависло в горячем от алкоголя мозгу до самого пробуждения.
Оставив мудака лежать в коридоре в позе зависшего над пустыней кондора, Лера снова подошла к дивану и наклонилась над спящей девушкой. Потом вздохнула и, переворачивая её с боку на бок, стала раздевать.
«Какая же я дура, – думала она, – Такая абсолютно одинаковая и предсказуемая дура! И ты, девочка, то бишь, Виктория – тоже точно такая же обыкновенная дура. Потому что знаю, сама такая, а еще я видела, как ты хваталась за этого урода. И чего мы все время хватаемся за уродов? Смотришь со стороны, разговариваешь – нормальный мужик. Серьезный, веселый, хороший. Даже заботливый. А только вдруг схватимся – и он оказывается уродом. Может это они от нашего прикосновения так сразу портятся, или в них самих при виде нас включается некий скрытый ранее механизм козлиности?» —
она накрыла девушку одеялом, отнесла в ванную её куртку и джинсы, по пути сунула под голову лежащего Виктора подушку, а сама пошла на кухню, забрав из спальной пепельницу.
***
Под утро Виктор встал, оглядел своё невесёлое лежбище, подошел к дивану – тот был занят, прокрался к спальной – там спала Лера, понял, что ложиться где-то рядом – не самый лучший вариант, хотя нифига не помнил про вчерашний разговор и лишь смутно догадывался о предыдущих событиях, спустился в машину, но спать в ней оказалось неудобно. Он лишь захватил оставленную в ней вчера бутылку, снова поднялся наверх, на кухне немножко выпил, повздыхал и лег на кушетку, полагая, что утро вечера мудренее.
***
Утром Виктора разбудила Лера, мягко но решительно отстранилась от его объятий и отправила под душ. По пути он несмело заглянул в гостиную – диван пустовал. Это было неправильно. Виктор чувствовал какую-то пустоту и в себе. Именно пустоту, неуместную фальшивую дыру, а не раздвоенность, которая вырвала сейчас его «я» из прежнего сумбурного, но гармоничного в своей сумбурности бытия и поставила на некий край. С одной стороны – непонятное чувство обновления, с другой – образовалась дверь между ним и прошлым, которая никак не хотела приоткрываться, словно закрытая с другой стороны.
«Лера, – репетировал он про себя речь, стоя под горячими струями – Ты очень хорошая, ты добрая, ты замечательная женщина. Я с тобой практически всегда бываю счастлив… но нам надо расстаться». Говорить о том, что не любит, наверное, не стоит – сложно было назвать любовью их эпизодические встречи, а рассуждать о том, что счастье должно быть постоянным – глупо, потому что вера в постоянное счастье угасла в нем давным-давно.
***
Закончил, прошел на кухню. Сначала попробовал привалиться к косяку, но был решительно препровожден за стол – к чашке с налитым кофе. Она избавила его от объяснений, начав первой:
– Я отправила твою Вику в магазин, а заодно проветриться, – ты садись. Мы с ней тут немножко поговорили. Ты знаешь, что ты мудак? – он грустно кивнул. – А не спросишь, например, «Почему?»
Он отрицательно помотал головой. Лера села напротив и положив локти на стол, продолжала:
– Ты сейчас думаешь, что ты мудак по отношению ко мне. И это правда. А по отношению к ней… – Виктор вздохнул и грустно позвенел ложкой в чашке. – …Тут ты неправильно понимаешь, почему ты «мудак». Ты настроил у себя в башке каких-то воздушных замков – сам помнишь, что вчера мне рассказывал? Слишком много о поэзии, об эстетике, о чувствах. О высоком. Странно вообще слышать от тебя «о высоком», я чуть об потолок головой не ударялась, когда слушала. О чем ты думал, Виктор?
– Сам не знаю… – он отвернулся к окну. – Прости меня, а? Я знаю. Хотел бы сказать. Я. Тебе. Сказать. Но не знаю, что сказать и как. А там – он махнул на окно – Там мне вообще страшно. Понимаешь, есть то, что объединяет, и это воздушно и непонятно. А другое, и я это тоже постоянно последнее время чувствую – меня пугает.
– То есть запудрил девчонке мозги, а теперь сам не знаешь, что с этим делать, потому что боишься, так?
– Да. – Виктор хмыкнул, – Где-то так. Поэтому я не просто мудак, а…
– Дурак… – закончила за него Лера. – С чего ты взял, что это действительно правда? Мозги запудрил? Это да. Только не мне, не ей, а себе! – она откинула с лица скатившуюся на глаз челку. – Не очень понимаю, что ты там нашел. Пустой ведь пока человек. Ты сам себе придумал и море, и стихию, и душу. Четыре года? Рано или поздно, человеку в человеке все равно хочется тела, и никакая душа тут не спасёт. Молодости захотелось? Свежести? Вспомнить – каково это, с горки кататься? Только ей-то теперь тоже эти твои горки уже не нужны. Она взрослая, ты что, не заметил? И она хочет быть взрослой. А вот ты – нет!
– Знаю. – Виктор отхлебнул кофе. – Что делать-то?
– Ну… – Лера встала, помыла чашку, села и поставила её перед собой, – Что я буду делать, я знаю. Я сейчас соберусь и поеду домой. А ты постарайся мне недели три не звонить – не важно, к чему ты там придешь и как надумаешь. Я, видишь ли, очень сильно
